читать, учиться — науки тоже надоели». Неспособность к целеустремленной, сосредоточенной работе над собой, вызванной доступностью, легкостью всего получаемого от жизни, отсутствие ясных представлений об общественных идеалах — все это привело их к отрицанию «света пустого» и глубокой неудовлетворенности своей жизнью.
Но до отрицания светских удовольствий оба героя охотно предавались им, нисколько не смущаясь праздному времяпрепровождению. Оба весьма преуспели в «науке страсти нежной, которую воспел Назон».
Онегин был холодно расчетлив в любовной игре:
Как он умел казаться новым, Шутя невинность изумлять, Пугать отчаяньем готовым Приятной лестью забавлять... Молить и -требовать признанья, Подслушать сердца первый звук, Преследоватьлюбовь, и вдруг Добиться тайного свиданья... Также предусмотрительно, в полном соответствии со светскими правилами обольщения, обходился с женщинами и Печорин: «...знакомясь с женщиной, я всегда безошибочно отгадывал, будет ли она меня любить... Я никогда не делался рабом любимой женщины, напротив, я всегда приобретал над их волей и сердцем непобедимую власть... оттого ли я никогда ничем очень не дорожу...»
Однако, на мой взгляд, Онегин гораздо мягче, человечнее Печорина. Осознав суетность светской жизни, он, встретив прекрасную девушку, благородно не воспользовался неопытностью, искренностью неискушенной души. Хоть «язык девических мечтаний в нем думы роем возмутил», Онегин, душевно опустошенный светской жизнью, осознающий, что «мечтам и годам нет возврата» деликатно отвергает любовь Татьяны: «Я вас люблю любовью брата и, может быть, еще нежней».
Печорин же беззастенчиво пользуется любовью милой, бесконечно преданной ему Бэлы, провоцирует любовь безразличной ему княжны Мери, чтобы только досадить пустому и самонадеянному Грушницкому и лишний раз убедиться в своей власти над женщинами. Безжалостно растаптывая чужое чувст-
286
во, Печорин вызывает уже не сострадание, а неприязнь.
Оба героя эгоистичны и неспособны к подлинной дружбе.