гачи-то местные не зря уважаемы — вся семья пашет от зари до зари, у любого руки — сплошь в мозолях, бабы к сорока годам — инвалиды. А теперь вкалывать вроде и смысла нет, «хозяйственному человеку эта власть жилы режет».
Да и не верится казакам в декларируемое равенство — красный командир весь в коже, а «Ванек в обмоточках». «Да ить это год ихней власти прошел, а укоренятся они, — куда равенство денется?» Если и сейчас жизнь по блату сохраняется — заплатил Петр взятку Фомину — и признали его «своим товарищем» в отличие от Григория,
Хотелось бы, конечно, чтобы и те, и другие оставили в покое, дали пожить самостоятельно — да кто ж даст! И договориться невозможно, потому что оголтелая нетерпимость со всех сторон.
С белыми все понятно, к ним только от отчаянья можно. Офицеры и используя презрения не скрывают.
У коммунистов — тоже лишь свои хороши. Остальные вроде как мусор — особенно если не поддаются агитации. Еще в мирное время, при более мягких нравах, машинист Иван Алексеевич говорит о рабочих мартеновского завода: «Это тебе не пролетарии, а так... навоз... А потому это, что все они зажиточные. Каждый имеет свой домик...» Почему-то приличная жизнь людей на отдельных заводах не вызывает естественного, казалось бы желания, чтобы и на других все было так же хорошо. Нет, все должны быть бедные и обозленные. Но это ладно. Если б хоть не обращались, как с мусором! А то ведь мертвых не считают! Комиссар Малкин — «чужими жизнями, как бог, распоряжается», расстреливает стариков «ради шутки». За бороду. Ну не любит он бородатых! «Пересаливает» слегка. «Парень-то он хороший, но не особенно разбирается в политической обстановке. Да ведь лес рубят, щепки летят...»
И у каждого своя правота.
Нет правых и вроде нет виноватых. И всех можно понять. Можно понять Бунчука, у которого двенадцатилетняя Луша, дочь погибшего в мировую приятеля, на панели зарабатывает на хлеб, и это гложет ему душу, и да, действительно, грош цена тому обществу, при котором такое возможно. И мож-